Вольный каменщик - Страница 21

— Напротив, мадам, у вас прекрасное произношение! Русские удивительно быстро перенимают наш язык. В русских женщинах, мадам, есть таинственный шарм, не свойственный француженкам. О да, я страстный поклонник славянской души, и не я один. Я мало знаю русскую литературу, мадам, но вся Франция обожает вашего прекрасного писателя, вашего знаменитого поэта, его фамилия Дэсто… Дэто… о мерси, Жорж, oui, c'est bien са, Достоески. Пьер Лоти, Андрэ Моруа и Достоески — их души родственны, мадам! Мы были в союзе с Россией, и мы опять будем в союзе, две великие страны. Гений латинский и гений славянский. Будьте уверены, мадам! C'est moi qui vous dis! Казни ужасны, мадам, но интерес государства, и это пройдет, я вам ручаюсь, мадам. Я лично знаю одного чиновника полпредства, мой большой друг, и он меня уверял…

Он врет со вкусом, сам себя слушая, пригубливая сладкий ликёр. Женщина, правда, не первой свежести, но русские плечи положительно стоят французской ножки. Егор Егорович слегка осовел и имеет полное право больше не открывать рта. Жорж очарован красноречием гостя и с удивлением смотрит на мать. Кольца вокруг Сатурна вертятся бешено и со свистом.

В толщину они несколько десятков километров, в ширину не более двухсот; для полного оборота достаточно десяти часов. В половине одиннадцатого Ришар подымается и, зная русский обычай, галантно целует ручку Анны Пахомовны, слегка щекоча её ладонь пальцем. «Au revoir, mon chef! Adieu, George!» — и дверь в передней отчётливо крякает.

— Кажется, все было хорошо, Гриша. Он очень мил, твой Ришар, и, кажется, очень образованный человек. И знаешь, я все, почти все понимаю. Но как я устала сегодня, как устала!

Егор Егорович снимает пиджак и, чтобы лучше использовать время до сна, берется за самую толстую книгу.

Шаг второго градуса

В день воскресный и очень светлый Егор Егорович выходит из дому, напевая весёлый мотивчик. Радость должна преобладать в вольном каменщике. Пусть на чёрном бархате серебряные слезы, пусть череп скалит зубы, пусть разрушен храм Соломона, — чёрный цвет, порождённый атанором философской ртути, в свою очередь, породит все светлые цвета. Кроме того, сегодня имеются особые причины.

Улыбки, бесплотные розовые созданья, не то цветы, не то мотыльки, не то кондитерские пирожные, качаются на воздушных качелях, ловят и сажают рядом Егора Егоровича и возносят к небесам: ух-у-ух! Тарлам-тарлам-татам, тарлири, ририри… Консьержка выбивает коврик; когда консьержки не разбирают почты и не ворчат, они всегда выбивают коврики… «Bonjour, monsier Tetekhine!» — «Bonjour, madame, dites, ваша кошка окотилась?» — «О, мосье, она принесла мне шестерых котят! Не возьмёт ли мадам Тэтэкин одного?» — «Думаю, что она будет рада. Au revoir, madame!» — «Au revoir, monsieur!» Тарлири, рири-ри… И причины достаточно серьёзные, все-таки, — первая несомненная победа, и победа в семье: над женой и сыном. Погода нынче совсем весенняя. Вчера Егор Егорович, войдя в комнату неслышно, в мягких туфлях, застал Жоржа погруженным в рассматривание иллюстраций в книге по анатомии человека, которую Егор Егорович взял из библиотеки не то чтобы изучать как следует, а пока хотя бы поверхностно познакомиться. Увидав отца, Жорж захлопнул книгу и буркнул что-то вроде: «Я думал, что-нибудь интересное…» Значит, все-таки проникся мальчик моими словами, потянуло его к чистому и бескорыстному знанию, как будто ненужному pous faire son chemin! А сегодня говорит Анна Пахомовна: «Знаешь, не брать ли мне уроки французского разговора, а то как-то неудобно. Я все понимаю, когда говорит Ришар или другие, но когда отвечаю — ужасно путаюсь». — «Ну конечно, следует! Ты хоть с Жоржем говори или со мной». — «Нет, уж лучше брать настоящие уроки у француза. Этот твой Ришар не согласится? Мы бы могли ему платить». — «Могу спросить». — «Нет, я сама с ним поговорю, ты пригласи его опять обедать в среду». Тарлам-тарам там-там, тарли-ри, рири-ри. Парикмахерские куклы, пылая необычайным загаром лица и шеи, изо всех сил улыбаются Егору Егоровичу: «Поздравляем мосье с блестящей победой!» — «О, мерси, мадам! Хотя действительно…» Так, упражняя свой разум и свою волю, человек влияет на других, и прежде всего, конечно, на своих ближайших, на свою семью, а дальше — на членов братства, и с ними в сговоре — на мир профанный, на все человечество. Храм Соломонов должен строиться общими усилиями, но его первый камень — ты сам, человек! Тарлам-тарам та-там. В тени ещё холодновато, а на солнце совсем теплынь.

И ведь чем привлекает взор зеленная лавка? Прежде всего — яркостью и разнообразием красок: салат, апельсины, бананы, свёкла. На ходу Егор Егорович хватает с лотка пять апельсинов, швыряет их по очереди выше крыши, ловит, подбрасывает, конечно, — только мысленно, но с большой ловкостью. Весна превращает стариков в детей, а детей в козлят. На Егора Егоровича нападает озорничество, и через дорогу он проходит с необычайной важностью ритуальным шагом, задерживая автомобили, — опять же, конечно, только мысленно. Крылатый с белой палочкой кричит шофёру автобуса: «Qu est-ce gue tu f… mon vieux? Ты не видишь, что шествует вольный каменщик!»

И вдруг — резкий кошачий визг, и на дороге бьется белый комочек: пробегавшую кошку задело колесом. Егор Егорович, оборвав весёлый мотивчик, спешит первым на помощь, другие прохожие сочувствуют. На носу кошки капля крови, задняя ножка волочится. На Егора Егоровича кошка смотрит глазами ненависти, — ей ли в такой момент различать злодея от благодетеля? С кошкой и портфелем Егор Егорович забегает в аптеку тут же рядом. Нужна скорая помощь.

— Дежурный доктор?