Вольный каменщик - Страница 23

— Вы ли это, Лоллий Романович? За три года встречаю вас третий раз — и ни разу у меня не побывали. Нет, теперь уж я вас не выпущу!

Восторг Егора Егоровича был естественен и понятен: вот человек, который разгуливает среди научных дисциплин, как в собственном огороде, тогда как самому Егору Егоровичу гороховая заросль кажется непроходимым бором.

Вероятно, профессор куда-нибудь шёл; возможно, что даже с намеченной целью и в определённом направлении. Но со времени казанской истории он утратил веру в реальность самостоятельных движений и в свободу воли индивидуума. Стараясь попадать в шаг, он шёл теперь с Егором Егоровичем и за Егором Егоровичем, удивляясь неожиданности поворотов и новизне улиц, по которым, впрочем, много раз проходил.

Ресторанов который они зашли, был очень счастлив их видеть и, очевидно, с нетерпением их ждал, так как столики были накрыты и лакей нисколько не удивился. «Ведь вы не завтракали, Лоллий Романович?» — «Не думаю, чтобы…» — «Я тоже не завтракал. Не приглашаю вас сегодня к себе, потому что Анна Пахомовна взяла у меня некоторым образом отпуск, а Жорж у своих приятелей. Для начала, что вы скажете об устрицах?» — «Род раковинных моллюсков… вы разумеете, вероятно, ostrea edulis, пластинчато-жаберных?» — «Гарсон, дюжину португальских! Как я счастлив, что встретил вас, Лоллий Романович! У — меня — к вам тысяча и один вопрос. Вы пьете вино?» — «О, конечно!» — «Гарсон, бутылку анжу».

Егору Егоровичу хочется тут же, сейчас же, проглотив третью устрицу, спросить профессора о сумчатых, о туманностях, религиях Индо-Китая и санскрите. Но он внезапно замечает крайнюю худобу и бледность Лоллия Романовича, который заедает каждую устрицу двумя кусками хлеба.

— А как вы живете, профессор, над чем сейчас работаете?

— Я клеил коробки, и это очень хорошо, но в последнее время отдыхаю.

Егор Егорович с ужасом смотрит, как профессор, посыпав кусок хлеба солью, быстро расправляется с ним жёлтыми зубами. Триста пятьдесят пять томов толстейших и учёнейших работ в переплётах срываются с полок, обрушиваются на голову Егора Егоровича и вышибают из его глаза слезу. В ужасе разбегаются стада кенгуру тушканчиков и саламандр, обращаются в слякоть туманности, киснут электроны, линяют религии индусов. Гарсон в недоумении, но исполнительно заказывает буфетчику шесть порций недожаренных шатобрианов с луком и яйцом сверху. «Шатобриан недурен», — говорит Егор Егорович, уверенно подстрекая профессора на четвёртый кусок, — и Лоллий Романович отвечает невинно: «Да, но каков путь от „Atala“ до „Memoires d'outre-tombe“! И однако он был последовательным легитимистом. Какое, кстати, превосходное мясо! Как это называется?» — «Кушайте, дорогой, тут ещё ваша порция. А не спросить ли нам мозги-фри или чего-нибудь основательного?» — «Мерси, но я боюсь, что я сыт, как это ни странно». — «Тогда — гарсон! — сыр, фрукты, кофе!»

Отхлебнув кофею, профессор тянет из бокового кармана пиджака мятый синий пакетик, шарит в нем и вынимает недокуренную папиросу. Затем медленно подымает на Егора Егоровича покрасневшие от вина и усердия в пище глаза и говорит чеканно и выразительно, как бы начиная лекцию перед аудиторией:

— Я очень вам благодарён, добрый друг Тетёхин. Думаю, что лет пять я не ел с таким удовольствием и до столь полного насыщения. Дело в том, что я до чрезвычайности беден и притом довольно стар.

— Гарсон, изогнувшись каучуковым корпусом, щёлкает без промаха серебряной зажигалкой и дает потрёпанному клиенту закурить. И в ответ слышит на безукоризненном языке:

— Votre amabilite parfait се tableau enchanteur! Профессор чуточку захмелел.

* * *

Одна из трёхсот пятидесяти толстых книг, повредивших темя вольного каменщика, лежит перед ним развёрнутая на странице, где написано: «Необычайные завоевания человеческой мысли, выражающиеся в бесчисленных открытиях и изобретениях, облегчают существование человечества и делают его жизнь все более лёгкой, радостной и счастливой».

— Врете-с! — кричит Егор Егорович, не стесняясь присутствием Анны Пахомовны, совершенно поражённой. — Нагло врете-с!

В форме обращения на «вы» — последняя дань уважения Егора Егоровича к науке.

— Что с тобой, Гриша?

Захлопнув книгу и отшвырнув её на неподобающее место, вышеупомянутый Гриша вскакивает и меряет комнату большими шагами:

— Наглое вранье! Если бы знания делали жизнь счастливой, то он, не съел бы за один присест, без передышки, пять шатобрианов!

— О ком ты говоришь?

— Это безразлично, не в том дело. Какой-нибудь агент страхового общества или этот пустоголовый Ришар — благоденствуют и жуют дважды в день в полное своё удовольствие, а человек широчайшего образования, глубочайших познаний, настоящий профессор, не снимает пальто, потому что штаны у него протёрты и сзади, я на коленках. Нет — извините!

— Если он, по-твоему, пустоголовый, то зачем ты его приглашаешь? И что это за выражения!

— Кто? Кого? При чем тут я?

— Это невыносимо, Егор Егорович! И вообще у тебя ум за разум заходит от дурацких книг.

Далее происходит совершенно невероятное. Егор Егорович смотрит сквозь Анну Пахомовну и говорит тоном начальника отделения гоголевских времён:

— Па-пра-шу оставить меня в покое.

И, не дав Анне Пахомовне времени погибнуть от изумления, а «дураку» догнать себя на лестнице, Егор Егорович надевает пальто и уходит.

Путь ушибленного и взбунтовавшегося человека от его квартиры до временного местопребывания Великого Геометра Вселенной неблизок и завален мусором внезапно обрушившейся пирамиды книг и учёных трудов: клочья, страницы, корешки, обложки, закладки, пергаменты, фолианты, брошюры. Каша подгнивших истин. Сумбур ограниченных постижений. Кавардак идей. Крушение искусств. Любопытно, что гибнет самое бесспорное, независимое от случайных событий дня и временных настроений. В иных местах Егор Егорович, не нащупав ногами твёрдой почвы, пускается вплавь, откидывая взмахами рук накипь напрасных утверждений, которым ещё недавно так свято доверялся. На этот раз он хочет донести свой протест горящим, — как доносят четверговую свечку.