Вольный каменщик - Страница 26

Егор Егорович чувствует, как сердце его отходит, и, отказавшись от самостоятельного галопа, норовит попасть в общий шаг. Он видел чудо превращения, он приобщился к тайне посвящённости. Он сам — маленький конторский служащий, никогда бы не узнавший ни бунта, ни радостей прозрения, если бы благодетельная рука однажды не простёрла над ним бутафорский пламенеющий меч, если бы в руку его не сунули долото и Деревянный молоток. И уж если это забава и только забава, то будь она благословенна! Деревянными молотками ржавое железо душ перековывается в металл благородный.

В Люксембургском саду дети пускают в воду круглого бассейна яхточки с косыми парусами. Ветер гонит яхту от каменного борта прямо под струю фонтана. Каскад воды обрушивается на игрушечный корабль — и дети замирают в ужасе и восторге. Лёгкая яхта неизменно выскальзывает и спасается — мокрая, но невредимая. Когда она приплывает к тому борту, — Жоржи, Жако, Жанэ, Пэпэ и русские Андрюши отталкивают свои корабли палочками и отправляют их в новое и полное приключений плаванье.

И есть ещё другой бассейн — мир человеческих отношений, океан столкновения разнообразнейших интересов разноцветных народов, — грабежи, войны, власти, тюрьмы, законы и вся прочая накипь на поверхности земли, все-таки освещаемой солнцем. Игра в смерть и социальную справедливость, разжиженный мозг политических программ, священники верхом на согбенных и линялых Христах, парадные гноилища неизвестных солдат, женевский рассадник упитанной дипломатической лжи, кадры международной и национальной полицейской и судебной сволочи, военная штамповка ослов и патриотов, — и коротенький календарь человеческой жизни, испещрённый отметинами исторических дат: июли, брюмеры, феврали, термидоры, октябри, праздники перемирий, рождения, смерти, юбилеи, — совсем не остается дней простых и ясных, для всякого бесспорных, в которые не терзал бы человек человека зубами, дыбой, гильотиной, статьями закона, догматами веры, уставами благочиния, стихами, удушливыми газами, молитвами, вонью города и речами ораторов. Цепляясь друг за друга, лезут на трибуну вещать о грядущем счастье человечества величайшие шутники всех времён и народов — Моисей, Платон, Христос, Ленин, полицейские префекты, профессора философии, социалистические депутаты и продавцы резиновых изделий по рекламным ценам.

О, дети, берегите и хольте свои яхточки! В них больше всамделишной истины, чем во всех хартиях вольностей!

— Братья, не просит ли кто-нибудь слова на пользу ложи и всего Братства каменщиков?

Неожиданно сам для себя просит слова брат Тэтэкин. Запинаясь языком за путаницу мыслей, он говорит:

— Невозможно терпеть, братья, такое положение, что, например, я читал, как молодой человек, я не помню фамилии, да это и не важно, братья, покончил с собой от безработицы и нужды. И ещё, братья, я сам знаю, например, профессора, умнейший человек, который может умереть с голоду. И таких очень много.

Дальше у него не выходит, и он замолкает.

— Дорогой брат, ваши чувства делают честь… Братьям известно… но что вы, собственно, конкретно предлагаете, дорогой брат Тэтэкин?

Егор Егорович оглядывается. Он видит лица, более удивлённые, чем сочувствующие. Зачем, собственно, он вылез? Сидел бы и молчал. Он долго ищет слова, но отвечает:

— Конкретно? Я не знаю, я только чувствую, что так нельзя. Я вот со своей стороны сейчас же готов, сколько могу…

И брат Тэтэкин, вытянув бумажник, извлекает из него записки, визитные карточки, деньги, потом сует все обратно — и не знает, как дальше поступить.

Сияющий лазурью и золотом агент страхового общества находит выход из положения:

— Братья, кружка вдовы обойдет колонны. Сегодня все, что будет собрано, мы отдадим в пользу безработных.

Пальцы тянутся к жилетным карманам. Егор Егорович в великом смущении комкает большую бумажку. Ему очень стыдно и не по себе. Бумажка не проходит в отверстие кружки вдовы, и собиратель милостыни приподымает крышку.

Сидящий неподалёку от Егора Егоровича комиссионер грамофонных пластинок шепчет на ухо почтённому аптекарю.

— Славный малый этот русский!

— Что вы говорите?

— Я говорю: он хоть и недалёкий, а малый славный. Э?

— Да, большой чудак!

И аптекарь, вторично сунув пальцы в карман жилета, вытаскивает и добавляет в кулак ещё два франка.

На задней скамье насупленные брови брата Жакмена. Он смотрит на затылок Егора Егоровича хмуро, задумчиво и не очень одобрительно. В его руке приготовлена обычная монета. В его голове старые, мудрые мысли. В его брови торчит прямой и круглый, как бревешко, седой волос — против ворса.

Цинциннат

Километрах в пятидесяти от Парижа у Егора Егоровича был маленький участок земли, весьма благоразумно приобретённый в первые годы по приезде во Францию на вывезенные из России валютные бумажки. На участке был построен в кредит домик в четыре комнаты, и в течение ряда лет Егор Егорович с похвальной аккуратностью выплачивал — и выплатил его стоимость.

Домик был неблагоустроен и к зимней жизни неприспособлен, но летом семья Егора Егоровича переселялась сюда на месяц его отпуска, а иногда приезжали дня на три, когда праздничный День счастливым мостом соединялся с днем воскресным. Впрочем, Анна Пахомовна не проявляла большой склонности жить на даче, в местности безлесной, безречной и довольно малолюдной, где не было даже кинематографа.

В нынешнем году Егор Егорович взял отпуск рано — в мае месяце, и было решено, что он поедет в деревню один. Топить при надобности печурку и варить кофе — мудрость небольшая, а питаться, недорого и хорошо, можно было в приличном кабачке поблизости от хутора. Впрочем, при желании Егор Егорович справился бы с кулинарией и лично.