Вольный каменщик - Страница 36

Ящик стола Егора Егоровича и особое отделение его книжного шкапа вообще неприкосновенны и заперты на ключ, а ключ лежит на столе в японской коробочке, на крышке которой аист смотрит на Фузи-Яму. Святость тайны, конечно, не обязательна для Анны Пахомовны, которая знает, что в шкапу хранятся глупые книги и брошюры, а в ящике стола лежат таинственные документы, маленький замшевый передник с завязками, похожий на детский слюнявчик, и чёрная маска. Анне Пахомовне приятно, что её муж занимается таинственными нелепостями; так же было ей приятно обнаружить у Жоржа какое-то грошовое дамское колечко, очень непристойную открытку и пакетик с — гигиеническими предметами, доказывающими, что Жорж уже мужчина, и притом осторожный.

У каждого человека есть своё секретное отделение: есть, конечно, и у Анны Пахомовны. Гул пылесоса не мешает ей загадочно улыбаться. В её секретном отделении нет никаких особенных предметов, кроме неизбежных у каждой женщины и неинтересных даже для мадам Жаннет. Улыбка Анны Пахомовны относится, таким образом, не к вещам, а к воспоминаниям, но чрезвычайно тайным и весьма греховным.

Анне Пахомовне сорок лет. Если бы какая-нибудь парижская девушка в возрасте Жоржа заглянула в секретное отделение Анны Пахомовны, она сначала удивлённо подняла бы выщипанные и вновь наведённые брови, ничего не заметив, а потом захлебнулась хохотом: и это — все? Однако для женщины, только что вступившей на путь греха, достаточно и этих маленьких ожогов. Все воспоминания Анны Пахомовны сводятся к нескольким словам, французский смысл которых в общем смутен, и к двум-трём прикосновениям вполне ясного значения. Анри Ришар дерзок, но и осторожен; очевидно, он ждет, чтобы Анна Пахомовна сама поощрила его на некоторые поступки. Однако в такси он был волен: она отпугнула его почти девичьей стыдливостью. Если бы он предпослал своим поступкам необходимые слова и объяснения, чтобы это не было грубым, Анна Пахомовна даже не знает, что могло бы случиться, потому что она почти потеряла голову. Она и сейчас водит щёткой пылесоса по совершенно чистому месту и вздрагивает от греховных ощущений. Вероятно, другая на её месте не стала бы рассуждать. Но пусть он знает, что она не «другая». А затем этот случай дома, когда Жоржа не было… И если, бы Жорж не вернулся…

Пылесос, попав в щель в полу или от смущения, гудит неистово, захлёбывается, кашляет и чмокает. Не в его силах предостеречь Анну Пахомовну от ужасного падения, но он делает все, что может: он готов высосать из её головы и унести через трубу в пылевой мешок весь мусор греховных мыслей. Он бегает за нею v на салазках, ёрзает, поворачивается, подскакивает, недовольно замолкает, подчиняясь нажиму пуговки, и снова угрожающе воет. Пылесос — утренняя симфония Анны Пахомовны, которая любит все механические шумы: пылесос, граммофон, радио, гудение подъёмной машины, урчание автомобиля, взрывы мотоциклетки и рокот небесного пакостника — аэроплана. Анна Пахомовна полна неисчерпаемой энергии, но сорокалетний быт заткнул её глушителем. В Казани, став хозяйкой, она до страсти любила бывать на базаре, где татары хватали за юбку, заманивая в лавчонки и предлагая сафьяновые полусапожки, знаменитое мыло и апельсин-лимоны. По воскресеньям ездили на пароходные пристани к приходу пассажирских — и Волга гудела свистками и капитанской руганью, не превзойдённою в других профессиях. Во вкусе Анны Пахомовны был и Париж, особенно улицы их квартала — Commerce, Vaugirard, — с вечной толпой, мясными тушами, полосатыми диванами, креветками, готовым платьем, лотками зелени, шагающими сандвичами кино и зубных врачей. Кроме того, была ещё жизнь Больших бульваров, Монмартра и улицы Пигаль, — но там Анна Пахомовна робела и не знала, хорошо ли сидит на ней пальто и не устарел ли фасон её шляпки. Свободнее она чувствовала себя на русских эмигрантских балах: на балу инвалидов, где не было инвалидов, на балу писателей, где были и инвалиды и их читатели, было парадно и очень тесно, выступали на эстрадах, малолетние балерины и артистки императорских театров сковырнувшейся империи, а античные женщины презрительно продавали бутерброды. Это был, конечно, большой свет, но в нем Анна Пахомовна не терялась по причине давно свершившегося уравнения. — Умолкнувший на минуту пылесос набрался сил и завел прежнюю волынку. Нужно совершенно не знать Анны Пахомовны, чтобы думать, что она склонна к грехопадению. Грех чарует её внимание на экране кинематографа и в книжке романа. Она ощущает его в вольных словах и нескромных взглядах, даже в замысловатых складочках и покрое собственного платья, шитого по весенней моде. Грех манит Анну Пахомовну, портит её, немножко беспокоит и рисует ей необыкновенно соблазнительные картины. Но эти картины разрешены цензурой мещанского благоразумия. Анри Ришар бросается на колени и страстно восклицает: «Мадам, вы видите, как я страдаю! Скажите только одно слово — и я буду счастлив!» — «Это бесполезно, Анри, я не могу вам принадлежать». — «Неужели вы хотите моей смерти?» — «Не говорите этого, Анри, вы ещё молоды, вы полюбите другую и забудете об этом слишком случайном увлечении. Останемся друзьями, Анри!» Он сжимает руками пылающие виски и глухо стонет: «О, не лишайте меня хотя бы надежды!» — «Мой бедный, бедный друг, — говорит Анна Пахомовна под вой пылесоса, — судьбе было угодно, чтобы мы встретились слишком поздно. Анри, я старше вас, — хотя это говорить ни к чему, а лучше просто: — Анри, зачем скрывать, я также люблю вас, Анри! Но я отдана другому и не могу делать его несчастным». Он подымается и шатаясь идёт в переднюю; на пороге он останавливается и бросает последний пламенный взгляд надежды. Минута — и Анна Пахомовна может потерять голову. «Стойте, Анри! Подойдите ко мне!» Он бросается к ней с открытыми объятиями, но она, сделав над собой невероятное усилие, властным жестом останавливает его порыв: «Мой мальчик, вот все, что я могу вам дать! (Mon garcon, voila tout се que je peux vous donner, или je puis? Лучше je peux)». И, нежно взяв обеими руками голову любимого человека, она ласково, чистым материнским поцелуем касается его лба. Клубок слез подкатывается к горлу добродетельной женщины; наклонившись, она нажимает пуговку пылесоса, который немедленно понижает тон и умолкает. Анна Пахомовна берет его за шиворот и втискивает в ящик, бережно уложив на надлежащие места тугую трубу, шнур, металлические части и щётку. Затем, с тою же грустной и всепрощающей улыбкой женщины, сознательно отказавшейся от запретного счастья, Анна Пахомовна мягкой жёлтой тряпкой вытирает на камине две лысины: Фёдора Достоевского и Жанны д'Арк.