Вольный каменщик - Страница 54

Испытания

Ход повести заметно ускоряется — всякая лошадка бежит домой быстрее, навёрстывает время вечерний автобус по опустевшим улицам. Увлёкшись так хорошо знакомым образом, мы представляем себе радость шофёра, который вот сейчас сдаст в депо машину и отправится домой; дома он, вероятно, закусит и ляжет спать, потому что рабочий человек встает рано. Но неужели он пойдет домой пешком, он, перевозивший за день столько народу? Множество попутных вопросов: что делает шофёр, так сказать, на суше, когда он свободен? Вспоминает ли он и на досуге лица пассажиров, рассказывает ли жене какие-нибудь любопытные сценки и случаи из своей служебной практики? «Знаешь, что случилось? Еду я нынче через площадь Согласия, народу, конечно, видимо-невидимо, даю гудки…» — и дальше подробно описывает вплоть до момента, когда вместо автобуса запылала на площади свеча.

При этом, в качестве любопытного, присутствовал и Егор Егорович Тетёхин, который, увидав пылавший автобус, воскликнул: «Что же это делается?!» По несчастной случайности, Егор Егорович оказался в передних рядах напиравшей толпы, хотя не был ни комбатантом, ни поросёнком из «Аксьон Франсэз». По ту сторону выстроились ряды полицейских, но, кажется, это не те самые, которые стоят с палочками на перекрёстках, а особо выкормленные и натасканные. «Как бы не вышло потасовки!» — думал Егор Егорович, пытаясь любезно уступить своё место более активным элементам и косясь на подожжённый вагон. И однако, напором нескольких тысяч его подносило к мосту. Излишне пояснять, что вольный каменщик не принимал никакого участия в пении, гугуканье и грозных криках. Его личные симпатии были всецело на стороне общего примирения и проявления истинно братских чувств. И даже, увидав близ себя гогочущего субъекта с довольно неприятной физиономией и узнав в нем издателя «Забав Марианны», Егор Егорович мог бы и ему протянуть руку, хотя отнюдь не одобрял его поведения и его воинственных и непочтительных возгласов по адресу республиканского правительства. Собственно, только по характеру этих восклицаний Егор Егорович и понял с ясностью, что попал в толпу напрасно.

Когда раздались первые выстрелы, Егор Егорович быстро заулыбался, тем самым показывая, что, во-первых, он тут ни при чем, а во-вторых, он не верит, чтобы в Париже могли по-настоящему стрелять в толпу, хотя бы и очень грозно наступавшую. Можно бы, например, дотянуть до обеденного времени, и тогда все равно граждане разойдутся по домам и ресторанчикам, опасаясь гнева жён или в расчёте застать обед при-фикс, а иначе придётся заказывать по карточке, что невыгодно. В частности, Егору Егоровичу, как русскому, достаточно своей революции. Хуже всего было то, что бежать было невозможно, попросту — некуда. Старательно пятясь по мере сил, он вдруг увидал, что какой-то вполне приличный по виду господин сначала упал на колени, а потом разлёгся на очищенном месте, как у себя дома. Тогда улыбка сошла с лица вольного каменщика, и, уже не стесняясь и не оправдываясь, он с усилием втёрся в отступавшую толпу. Стиснутый сторонними плечами и спинами, по привычке беспрестанно повторяя: «pardon» — он не столько пустился на утек самостоятельно, сколько был увлечён течением. Что у него оказался разорванным карман пальто, он заметил только на набережной у следующего моста, когда близорукими глазами искал шляпу, потерянную гораздо ранее и подобранную уже не им.

Все это было — далеко не смешно, в особенности для человека, попавшего в Париж из Казани проездом через Сингапур, то есть человека, верующего в революционные возможности. Шляпа стоила пятьдесят девять франков, такси ещё восемь, потому что в феврале только люди будущего могут гулять с обнажённой головой. Прибавим, что Анна Пахомовна встретила мужа словами: «Ну, знаешь…» — и что пришлось объяснять ей чистейшую случайность растерянного вида, и разорванного кармана. Одним словом, все эти события произвели на Егора Егоровича впечатление сильнейшее.

Оно усилилось в последующие дни, когда и улица и обслуживающие её газеты вплели в горячку необузданного спора резкую брань по адресу той братской организации, которой Егор Егорович отдавал не досуг и любопытство, а свой ум и своё открытое лучшим чувствам сердце. С ужасом и недоумением он прочитал, что это он стрелял в себя на площади Согласия, он виноват во всех несчастиях, как подстрекатель политической склоки, участник всех преступлений, мошенничеств, подлогов, убийств, взяточничества, что карты Егора Егоровича, наконец, раскрыты, и его уничтожат вместе с аптекарем и владельцем розничного обойного магазина. Егор Егорович пытался объяснить, что тут ошибка и явное недоразумение, так как, напротив, и он сам, и Жан-Батист Русель, и Себастьян Дюверже, и ещё многие, да попросту все, включая и страхового агента, который, конечно, получает свой процент со страховых полисов, но человек превосходный, все они — люди мирные и честные и готовы это всячески доказать; что, по их общему мнению, лучше никому не ссориться, а всем обняться и скорее приступить пока к ремонту, а затем и к дальнейшей постройке Соломонова храма. Могут, вероятно, и в такой отборной среде оказаться не совсем хорошие или даже совсем нехорошие люди (Егор Егорович ни на кого не намекает), но в каком же обществе они не встречаются? Вольные каменщики — обыкновенные люди и за святых себя не выдают. Но даже Анна Пахомовна возражала на это с невозмутимым хладнокровием и присущей ей рассудочностью:

— Ты просто ничего не знаешь. А я была с самого начала убеждена, что этот твой Ришар втянул тебя в самую грязную компанию. Он и Жоржа пытался свести с одной безнравственной особой…